+ Окно преткновения, или международный конфликт больничного значения
Так получилось, что я переехала в Голландию, потому что вышла замуж за голландца. И всё бы ничего, но через несколько лет я заболела и попала в больницу.
Рассказываю одну из своих больничных историй.
Нас в палате четверо. Я тут старожил, «дед». Но в Голландии с этим считаются, только если ты природный голландец, т.е. тебе посчастливилось родиться на клочке этой крошечной страны, хоть на польдере, хоть на речной лодчонке, хоть в рыбачьем домике у кромки моря, хоть на острове, на нижних этих землях, в Нии- дер-лааандах. Да и то, если честно, с палатным «старожительством» почти не считаются, потому что среди местных – демократия, все равны. Ну, местные, возможно, что и равны: как-то, где-то, в чем-то. Хотя, тут как и везде, существуют свои кланы, уровни, образовательные цензы. Всё то же самое, что и в России и везде. Я алохтонка – мой автоматический минус даже не обсуждается. Но, чёрт подери, я прилично говорю на их языке. Хоть и с акцентом. Ну, акцент в данной ситуации полная ерунда. А вот мои лингвистические познания однопалатникам здорово мешают – не поговорить «против» меня, ни обсудить. А очень хочется - чувствую по нервозности их разговора ни о чём. И вот почему. Повадились мои соседи – Бертус и Катрина – открывать окна, не обращая внимания на мои протесты. Хоть я им сообщала, что апрельскими голландскими вечерами это невозможно – лёгкие у меня слабые, могу простудиться. Первый раз я потерпела минут 20 пока в палате проветрилось, хотя в этом и не было необходимости, поскольку воздух хороший постоянно. Потом встала и закрыла окно. Это было вчера. На вечернем обходе шепнула сестре, что открытые окна и мое хрупкое здоровье не сочетаются и рассказала про соседей. Сестра обещала приять меры - на словах. Это очень по-голландски. Чтобы не обострять ситуацию голландец говорит «сделаю» и ровным счетом ничего не делает. Но мне почему-то вчера подумалось, что это надо было бы сделать – сказать моим соседям, что самочинно открывать окна всё-таки не стоит. А сегодня выхожу из душа, и…вижу, что окно снова открыто. Соседка, перехватив мой взгляд, начинает почти кричать:
- Я не буду закрывать окно, у меня хроническое воспаление лёгких и астма.
- Но у меня то же самое – и хроническое воспаление тех же органов и астма! – говорю в ответ, едва сдерживаясь.
Я молча поворачиваюсь и иду на пост. На посту, у мониторов сидят и мило болтают два сотрудника клиники, круглосуточно наблюдающие за нашим сердцами. Такие милые, такие беспечные, такие счастливые. Я вваливаюсь с потемневшим от гнева лицом и рассказываю ситуацию, но как-то неправильно, в стиле «крещендо» - так, как здесь не принято. А принято так: сдыхай, падай, задыхайся, но улыбайся, говори спокойно и вежливыми речевыми оборотами. И неважно, если ты, произнеся очередной виртуозный оборот, задохнешься и помрёшь. Значит, «судьба твой такой». Чувствую, проигрываю, хотя они кивают, нервно так, слегка меняясь в лице и переходя из счастливого расположения духа в неустойчивое – чего они совсем не любят - и обещают поговорить с дежурным врачом.
- Медперсонал вчера обещал поговорить, но никто не поговорил. Мне что, с соседкой драться , что ли? Или я должна просить моего мужа-голландца королю Виллему-Александру позвонить? – короче, несу уже совсем лишнее. А так низяяя, алохтонка должна слова процеживать, говорить только ожидаемое и соответствующее статусу. Будь у тебя хоть сто лет как голландское гражданство и аналогичный паспорт…
Ухожу на своей не самой высокой, но производящей впечатление ярким звуком , ноте, досадуя на свои не в меру разгулявшиеся эмоции. В палате все еще открыто окно. Делать нечего, иду в коридор звонить мужу. Янрик взвинчивается и просит телефон отделения. Замечаю, что я стою как раз у другого поста, и тут же передаю мобильник сестре. Муж объясняет ей плачевное состояние моих лёгких. Сестра обещает принять меры. Вмешиваюсь в разговор: мне «меры» уже вчера обещали. И снова происходит ожидаемое:
- Сестра высылает меня из комнаты и громко говорит мужу:
- Ваша жена говорит одновременно с вами и я ничего не слышу.
Но в последних словах Янрику обещает поговорить с дежурным врачом.
Перезваниваю мужу:
- Этот нежный фашизм когда-нибудь закончится?
- Ну что я могу сделать?... - мямлит муж.
М-да. Круг замкнулся. Мужественно иду в палату, чувствуя себя гладиатором. Подхожу к окну и закрываю его, со словами:
- Знаете что, Катрин? Я не собираюсь умирать из-за открытого вами окна.
Начинается перебранка на высоких тонах.
- Мне разрешила открыть окно сестра! – орёт соседка.
- А мне она же разрешили закрыть! - ору я. Вот сейчас придёт дежурный врач и скажет, как мы должны поступить. – Влетает сестра с пальчиком, прижатым к губам: Тише, тише…кругом сердечное отделение. «А я, видимо, тут с гриппом прохлаждаюсь» - думаю про себя.
- Сестра, если я тут кому-то мешаю, то готова перейти в другую палату, но пока я тут, окно оставаться открытым без моего согласия не будет.
- У меня нет для вас отдельной палаты – говорит нелепицу сестра, улыбаясь. Как будто я прошу отдельной палаты. Речь идет всего лишь о койко-месте.
Свершилось! Сестра на цыпочках, походкой балерины подходит к Катрин и нежно полу-шепчет ей на ухо: окно ведь было открыто полчаса. Давайте мы его сейчас закроем? И, конечно, ни слова про мои туземные легкие. Ну какое это здесь – о, в Голландии ! – имеет значение?...
Но если бы открыла окно я….Ооооооо! – я бы уже получила свои «сорок бочек арестантов», мне бы сказали внятно и жёстко:
- Вы должны считаться с людьми!
Мне уже говорили подобное и даже более жесткое, когда привезли на носилках в полу-бессознательном состоянии и подключили к капельнице, а я посмела – я, не-голландка, посмела! - вызвать ночью сестру из-за страшной судороги в ноге….
Тогда мне процедили сквозь зубы: и чтобы сегодня ночью я вас больше не слышала – кругом люди!
- Услышите, если нужно будет – эмоционально прошептала я в ответ.
Ну, разумеется, люди – это только голландцы…
Ок, окно закрыто без ссылки на мое плачевное состояние. Но и нервы мои разгулялись.
В комнате, в самом ее центре повис нехороший, хоть и невидимый сгусток.
- Дискриминация! – говорю я сгустку и задергиваю все шторки вокруг моей кровати. Всё, меня тут нет.
Катрин стало не по себе. Что тут началось… Громкое топанье по палате, громкие разговоры с соседями: Бертусом и старушкой Клаузиной. Бертусу выражалось сочувствие, я уже не слышала, по поводу чего. Клаузине срочно сделали педикюр на ночь глядя. Бедная Катрин, ей тоже надо сбрасывать стресс, а я вот какая иностранка непокорная оказалась – окна закрываю, окна, открытые чистокровной голландской рукой.
Теперь вы понимаете, почему ко мне с особой нежностью относится одна из сотрудниц отделения - албанка? Подмигивает и говорит: «У нас есть что-то общее, мы из одного лагеря.»
- Да, соглашаюсь я, - и в моем больном сердце теплеет, а трава за окнами палаты становится особенно сочной и зелёной.
В отделении лежит ещё пожилой человек из Пакистана, в кипенно – белой рубашке, и дружелюбный, кажется, не только на словах.
Elena
